От автора:

В данной работе я попытался синтезировать и обобщить гипотезы, предположения, анализ и выводы, содержащиеся в других статьях, очерках и книгах, где я непосредственно обращался к вкладу различных взятых порознь геваристов (Марио Роберто Сантучо, Мигеля Энрикеса, Роке Дальтона и др.) в политическую теорию. В тексте сделана попытка некоторым образом выстроить последовательность отдельных моментов внутри большого целого, дабы продемонстрировать наличие единой концепции, разделяемой ими всеми. Этот вопрос излагался и обсуждался на различных встречах последних лет с политическими геваристскими организациями латиноамериканского континента, включая Международный геваристский семинар, организованный нашей кафедрой им. Че Гевары (Университет Буэнос-Айреса, 7 июня 2008 года).

Новый этап борьбы и обновленные формы господства эпохи «демократического перехода» в странах Южного конуса

Латинская Америка переживает новую историческую эпоху. Борьба наших народов позволила приостановить неолиберальные преобразования. Нынешние политические перспективы позволяют предложить альтернативу старым репрессивным формам правления, в рамках которых многие тысячи борцов за народные интересы «пропали без вести», были убиты, похищены, подвергнуты пыткам и заключены под стражу.

Несмотря на новый политический климат старые латиноамериканские правящие классы и их главных союзник, североамериканский империализм, не сдаются и не покоряются. Ни один правящий класс не может покончить с собой! Мы должны наконец хорошо это понять.

После того как выдохлись старые диктаторские режимы, с помощью которых крупный капитал — международный и местный — осуществлял свое господство, сумев переустроить латиноамериканские общества и выпустив в мир неолиберализм[1], наши страны пережили то, что апологетически и несправедливо было названо «переходом к демократии».

Вот уже почти четверть века длится наш «переход». Не пора ли дать ему критическую оценку? Неужели мы и сегодня способны восторженно повторять, что республиканские и парламентские формы осуществления общественного господства являются «переходом к демократии»? До каких пор будем мы кормиться подобными наукообразными сказками, написанными на гранты немецкой социал-демократии и «нейтральные» субсидии североамериканских фондов?

На мой взгляд — я не хочу никого убеждать или обращать в свою веру — учреждение парламентских форм и ритуалов отнюдь не похоже, даже издали, на настоящую демократию. Практически нет нужды настаивать на очевидном: во многих латиноамериканских странах сегодня продолжают господствовать те же социальные группы, что и прежде — группы набитых бумажников и раздутых банковских счетов. Сменились декорации, режиссура спектакля, риторика, но не экономическая, социальная и политическая система господства. Напротив, последняя только укрепилась[2].

Эти новые формы политического господства — главным образом, парламентские, — были продуктом классовой борьбы. По моему мнению, они не были щедрым подарком их величеств рынка и капитала (как утверждает одна гипотеза, подразумевающая в конечном счете полную пассивность народа), но, к сожалению, не стали и плодом лишь народных завоеваний и «демократических завоеваний гражданского общества», неспешно подчинявшего себе механизмы принятия политических решений на пути к блестящему будущему (как предполагают определенные течения, капитулирующие перед парламентским фетишизмом). В действительности постдиктаторские политические режимы Аргентины, Чили, Бразилии, Уругвая и остальных стран юга Латинской Америки были следствием сложной и неравной комбинации народной, массовой борьбы — высшей точкой которой стало аргентинское восстание декабря 2001 года — и тактических ответов империализма, которому выгодно было в данный момент принести в жертву какую-нибудь пешку из военных или совсем уж бесноватого неолиберального политикана, чтобы перенастроить сеть господства, изменить что-нибудь так, чтобы ничего в целом не изменилось.

Вне зависимости от «прогрессивности» риторики стратегической целью, которую международный капитал и местная буржуазия, его ближайший союзник, поставили перед «прогрессистскими» правительствами региона — от уругвайского Широкого фронта[3] и Хустисиалистской партии[4] аргентинца Киршнера до окружения Бачелет[5] в Чили и нынешней Партии трудящихся[6] Лулы — стало возвращение к «нормальному состоянию» латиноамериканского капитализма. Речь идет о разрешении органического кризиса через воссоздание социального консенсуса и доверия к буржуазным институтам, дабы гарантировать порядок. Другими словами — сохранность капитализма. На кону в регионе стоит буржуазная гегемония, которой угрожают восстания и волнения, как в Аргентине и Боливии[7], — речь идет либо о ее закате, либо о возможном восстановлении.

На мой взгляд, несмотря на искренность народных надежд, манипуляция социальными лозунгами, симуляция левой символики и переопределение прогрессистской идентичности имеют сейчас целью затормозить народные восстания и институциональными методами вогнать в русло общественное неповиновение. С помощью этого якобы «прогрессивного» механизма обновления буржуазия Южного конуса пытается восстановить свою политическую гегемонию. Делаются попытки вернуть легитимность институтам капиталистической системы, обанкротившимся и заметно растерявшим авторитет вследствие кризиса политического представительства, какого долго не было на нашем континенте. Технические и политические команды местных господствующих классов и международного империализма пытаются таким крайне изощренным и лукавым способом и дальше держать в изоляции Кубинскую революцию (которую приветствуют, но… как нечто экзотическое и карибское), плести заговоры против непокорной боливарианской Венесуэлы (которой улыбаются, но… всегда издалека), демонизировать колумбийских повстанцев и вымораживать на корню процесс, протекающий в Боливии.

Спор о Че Геваре в XXI веке

В этом специфическом политическом контексте, где борьба между перезапущенной и обновленной гегемонией капитала и контргегемонией народных масс до предела натягивает струну социального конфликта, снова возникает фигура Че Гевары. Старый насмешливый и мятежный призрак. Несмотря на то, что он был столько раз отвергнут, проигнорирован, опорочен, сегодня его ироничная улыбка снова мелькает среди полицейских щитов, автозаков сил по борьбе с беспорядками, в гуще протестов. Он, упрямый и своенравный, противостоит любым попыткам инкорпорации в роли украшения салонов традиционной политики.

Каждый раз Че возникает в условиях яростного спора.

В 80-е, после капиталистической резни и военного геноцида, в большинстве зависимых капиталистических стран Латинской Америки Че вернулся и стал костью в горле для академических болтунов, которые по всему континенту предсказывали — за доллары и гранты — обещанный, но так и не произошедший «переход к демократии». В эти же годы в тоже в Латинской Америке, но уже на Кубе, Фидель Кастро апеллировал к Че Геваре как к символу борьбы и противоядию от перестроечного рынка, от ведущего к капитализму приспособленчества, в сторону которого двигался Советский Союз. В речах Фиделя тех лет Че возвратился как сторонник социалистического планирования и марксистский теоретик периода перехода к социализму.

Позднее, в разгар 90-х, после падения Берлинской стены и СССР в Восточной Европе, берет и редкая борода Че снова взошли над Латинской Америкой. Он стал моральным образцом и синонимом культурного мятежа. Его образ противостоял рыночной, приватизационной и репрессивной антиутопии, которая осуществлялась под лживым предлогом крушения «больших идеологических систем» и истощения «больших исторических нарративов». В условиях триумфального расцвета самого дикого неолиберализма и жесточайшей абсолютизации рынка геваристский призыв к созданию нового человека и этики солидарности превратился в бастион морали.

Сегодня, в начале XXI века, «демократический переход» 80-х и неолиберализм 90-х в кризисе. Образ Гевары, напротив, живет и продолжает привлекать внимание наиболее беспокойной, благородной, искренней и мятежной молодежи.

Однако, я думаю, неуместно уже апеллировать к Че как к противоядию против перестройки, в настоящее время, в отличие от 80-х, уже неактуальной, или сводить геваризм к чисто этико-культурным требованиям, как в 90-е. Оба варианта, хоть правильные и необходимые в свое время, сегодня кажутся излишне ограниченными, умеренными и нерешительными, как только речь заходит о современных проблемах.

Сегодня мы, преодолев тупик, в который зашла мировая революционная мысль после падения Берлинской стены, нуждаемся в реанимации и переосмыслении мысли Че Гевары и геваризма как политического проекта одновременно с выделением других его измерений (этики, философии и критики политэкономии).

Речь идет о восстановлении политического наследия, которое Гевара оставил молодежи XXI века, и об острой необходимости ввести его в повестку современных социальных движений и политических организаций. Надо перенести Че в сегодняшний день, дабы он продолжал играть свою роль в текущих дискуссиях Кубы, Венесуэлы, Боливии, Колумбии, Эквадора, Никарагуа, Аргентины и всей Латинской Америки.

Чтобы приступить к осуществлению этой задачи, необходимо принять сложный вызов и разоблачить множество заблуждений, возникших в ходе ожесточенных споров вокруг его наследия.

Я думаю, геваризм как политический (не только этический, философский или культурный) проект, выражаясь сжато и кратко, — это актуализация современного ленинизма, интерпретированного в контексте Латинской Америки. Это революционная интерпретация марксизма, восстанавливающая в правах (в антикапиталистическом, антиимпериалистическом ключе) прямую борьбу за власть, радикальное соединение всех форм борьбы и глубокое противостояние всем формам общественного господства (старым, традиционным и обновленным, перезапущенным).

Обсуждение некоторых ошибок

Восстановление в текущих условиях ленинизма и наиболее радикальных течений марксизма, которое Че Гевара защищал в политической жизни и в теоретических трудах, станет возможным лишь после того, как будет сброшен тяжелый балласт ошибок, пародий и извращений, мешающих любому обращению к критической мысли в наших рядах.

Во-первых, необходимо решительно отбросить нелепое и целенаправленно внедренное приверженцами постмодернизма отождествление революционного марксизма и этатизма.

В академических текстах, созданных по горячим следам поражения 1968 года в Европе и подобно чуме расползшихся по всей Латинской Америке с 1980-х годов, революционный марксизм всегда представал вариантом этатистского «авторитаризма», при котором под сенью государственной вертикали (после взятия власти) будут воспроизводиться удушающе однообразые социальные движения и субъекты.

Нет ничего более далекого от амбициозного геваристского политического проекта, который, следуя заветам «Государства и революции» Ленина (книгу эту Че глубоко ценил, о чем писал), всегда ставил целью обеспечение народовластия и непрерывной социалистической революции вопреки любому бюрократическому оконстенению государственного аппарата!

Сегодня на слуху дискуссия, развитая Фиделем и Че в начале 1960-х годов и направленная против бюрократических тенденций, которые угрожали заморозить революцию, заточить ее в одной стране и заключить в министерских коридорах. Эта полемика дошла до такой точки, что старые сталинисты (и вся буржуазная западная пресса) в конце концов обвинили Фиделя и Че в попытке «экспортировать революцию» во все страны мира.

Четыре десятилетия спустя заданные Геварой импульсы антибюрократизма («внутрь») и боевого интернационализма («наружу») остается неопровержимым доказательством того, что революционный марксизм никоим образом не подразумевает сведение нашего амбициозного политического проекта к встраиванию в государственные органы. Ни до взятия власти (как предполагают течения, нацеленные на кооптацию в госаппарат и восторгающиеся сегодня семейством Киршнеров, Лулой, Табаре Васкесом[8] или Бачелет), ни после (чего придерживаются отдельные сталинистские течения)!

Геваристский политический проект — продукт характерных особенностей латиноамериканского общества

Вопреки карикатурным образам из различных бульварных биографий — где Че, например, решает сражаться в Боливии из-за мистического желания встретиться со смертью или не доверяет «национальной буржуазии» вследствие какой-то семейной обиды — политическая концепция геваризма строится по определенной линии изучения наших обществ. Тактика и стратегия, возможные союзники и предпочтительные пути борьбы выводятся из политического анализа, но также и из исторических особенностей латиноамериканских общественных образований.

Рост знаний об обществе, добытых в Латинской Америке под углом зрения революционного марксизма со времени Че до наших дней, огромен. То, что официальные академии редко углубляются в эти исследования, не означает, что их вообще нет. Лишь потому, что заказные исследования и литература, распространяемая негосударственными организациями, игнорируют категории, входящие в марксистский арсенал, мы не должны забывать о том, что давно уже историки, сформировавшиеся в рамках этого течения, разоблачили тезис об иллюзорном континентальном «феодализме» как причине экономической недоразвитости и отставания Латинской Америки. Данный тезис нужен был лишь для подкрепления идеи поэтапной революции, противоположной революции социалистической и в корне противоречащей геваризму как радикальному политическому решению.

Вопреки этому тезису, осуществленная крестом и мечом конкиста Америки была грандиозным, сопровождающимся геноцидом капиталистическим предприятием, благодаря которому была создана мировая система господства. Не следует забывать, что Маркс утверждал в «Капитале»:

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства» [Т. 1, гл. 24].

В колониальной Америке после завоевания множества культур коренных народов и уничтожения общинно-даннических империй инков и ацтеков образовался тип общества, который сложным, неравномерным образом сочетал и сращивал докапиталистические общественные отношения (пережившую 1492 год общину, серваж и рабовладение) с типично капиталистической включенностью в мировой рынок. Общественные отношения различались между собой, но были объединены в одно целое, хоть одни способы эксплуатации и преобладали над другими. Рождение капитализма как мировой системы, таким образом, происходило по-разному в разных регионах планеты. Что бы ни говорили в государственных школах наших стран, никогда не существовало линейного, гомогенного, эволюционного развития.

В Западной Европе рождение капитализма предварялось феодализмом, а до него рабовладением и первобытной общиной. На широких просторах Азии и Африки этот переход происходил другим образом: от первобытной общины к азиатскому способу производства, а от него — к феодализму, либо от первобытной общины к азиатскому способу производства, и от него — к капитализму. Рабовладение, типичное для древних Греции и Рима, не было универсальной формацией, как и феодализм.

Америка проделала путь от общинно-даннических обществ к обществу гибридному, включенному на зависимом положении в капиталистический мировой рынок (подчиненному его логике) и основанному на неравном и одновременном развитии докапиталистических и капиталистических общественных отношений как в сельском хозяйстве, так и в горном деле и промышленности.

Главной чертой, вытекающей из этой включенности Латинской Америки в рынок мировой капиталистической системы, была и является зависимость, сверхэксплуатация наших народов и рахитичный, бессильный, подчиненный характер местной буржуазии (неверно называемой «национальной», так как она, хоть и говорит на наших языках и разделяет наши обычаи, не может предложить нашим нациям перспективы освобождения).

Потому борьба за независимость наших стран необходимо предполагает политическую стратегию, сочетающую одновременно — не разделяя их искусственно, так как они тесно переплетены — антиимпериалистические задачи, т.е. национальное освобождение, с задачами антикапиталистическими и социалистическими. Такая политическая точка зрения рождена не в мессианском бреду Эрнесто Че Гевары и не безрассудной маргинальностью течений, вдохновляющихся геваризмом. Она вышла из глубин истории нашего континента с его зависимой капиталистической структурой, безнадежно подчиненным и бессильным характером креольских господствующих классов.

В текстах и речах Гевары, касающихся этой особенности латиноамериканских общественных образований, мы находим заметное сходство с оценками Хосе Карлоса Мариатеги (сформулированными за четыре десятилетия до Че). Как и у Мариатеги, у Че упоминаются «феодальные» пережитки обществ Латинской Америки (более чем вероятно, что под «феодальными» перуанец и аргентинец понимали донаемные, докапиталистические отношения); в обоих случаях сразу же подчеркивается, что эти пережитки, унаследованные от испанской и португальской конкисты, существуют в сочетании — не в противоречии — с зависимостью от мирового рынка, которая навязывает латиноамериканскому обществу в целом подчинение капитализму как глобальной системе. Политическое следствие, которое Мариатеги и Че Гевара выводят из этого анализа, заключается в том, что насущной революцией в Латинской Америке может быть не «буржуазно-антифеодальная», но лишь социалистическая.

Неслучайно Мариатеги говорит:

«Само слово Революция в этой Америке мелких революций воспринимается весьма ошибочно. Нам надо предъявить на него права строго и бескомпромиссно. Необходимо восстановить его точное и полное значение. Латиноамериканская революция будет не более и не менее чем этапом, фазой мировой революции. Она будет просто социалистической революцией. Добавьте к этому слову, в зависимости от конкретного случая, любые прилагательные, какие пожелаете: «антиимпериалистическая», «аграрная», «национал-революционная». Социализм все их подразумевает, предваряет, сочетает в себе» [Amauta, 1928].

В рамках той же традиции политической мысли Гевара пишет:

«В то же время местная буржуазия окончательно утратила способность сопротивляться империализму (если она когда-либо имела такую способность) и превратилась в его покорного приспешника. Выбора нет: либо революция на континенте будет социалистической, либо это будет карикатура на революцию» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 519].

Исходным пунктом, вдохновившим этот политический вывод, было социологическое, экономическое и историческое определение бессилия «национальной буржуазии».

К примеру, в статье «Тактика и стратегия латиноамериканской революции» Че утверждает, что

«Америка — это плацдарм североамериканского империализма. Нет в мире экономических сил, способных поддержать борьбу, которую развернула бы национальная буржуазия с североамериканским империализмом, а потому её силы, относительно более слабые по сравнению с буржуазией других регионов, подчиняются империализму, идут на соглашения и сделки с ним. … Решающим в настоящее время является то, что фронт империализма и креольской буржуазии остается единым» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 286-290].

В другой статье, предисловии к книге «Марксистско-ленинская партия» (где перепечатаны, среди прочего, статьи Фиделя), Гевара продолжает ту же мысль:

«Уже сейчас, по крайней мере в Америке, практически невозможно говорить об освободительных движениях, руководимых буржуазией. Кубинская революция поляризовала силы; столкнувшись с дилеммой—народ или империализм, бессильная национальная буржуазия выбирает империализм и бесповоротно предаёт свою страну» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 298].

Такова и точка зрения Фиделя, когда он утверждает, что

«Есть тезисы, которым по 40 лет; например, известный тезис о роли национальной буржуазии. Сколько бумаги, сколько фраз, сколько болтовни в ожидании либеральной, прогрессивной, антиимпериалистической буржуазии! … Суть вопроса в том, удастся ли заставить массы поверить, будто революционное движение, социализм возникнет без борьбы, мирным путем. Но это ложь!» [Речь на закрытии встречи Латиноамериканской организации солидарности, 10 августа 1967 г.]

В заключительной декларации встречи формулируются двадцать тезисов в защиту «вооруженной борьбы и революционного насилия, наивысшего выражения народной борьбы и самой реальной возможности поражения империализма». В тезисах утверждается:

«Т.н. национальная буржуазия Латинской Америки демонстрирует органическую слабость, связана с землевладельцами (вместе с которыми образует олигархию) и профессиональными армиями, неспособна и абсолютно бессильна противостоять империализму и вернуть независимость нашим странам. … Вооруженное восстание — вот истинный путь второй войны за независимость» [Генеральная декларация Латиноамериканской организации солидарности, август 1967 г.].

Четыре десятилетия прошли после этого анализа, наступили времена безжалостной капиталистической глобализации… Стала ли местная буржуазия стран Латинской Америки более независима или автономна? Для тех, кто не получает доллары или евро от известных учреждений по скупке мозгов и совести, ответ более чем очевиден.

Какое реалистическое, прагматическое, осуществимое наполнение сегодня, в глобализованном XXI веке, имеют расползшиеся по Южной Америке проекты «андского капитализма», «национального капитализма», «капитализма по-уругвайски», «этического капитализма» и других иллюзорных чаяний, извлеченных из идеологического чулана старых господствующих классов, недавно подкрашенных, надушенных, осовремененных и перезапущенных?

Мы, сторонники геваристского политического проекта, считаем, что ни одна из этих риторических формул — именно об этом идет речь, о чистой риторике, сценической постановке, о рассчитанных на электоральный маркетинг пируэтах, — не имеет настоящего обоснования, возможного, реалистичного. Пожалуй, они сойдут для завоевания голосов на выборах. Но не представляют собой серьезного проекта национального и континентального освбождения. Гевара снова оказывается прав: или социалистическая революция, или карикатура на революцию.

Революция как длительный и непрерывный процесс

В геваристской политической теории революция не представляется внезапным спазмом, громом среди ясного неба или переворотом — гражданским либо военным. Для Че революция может осуществляться лишь как процесс и путем массовой борьбы — продолжительной и долгосрочной. Че недвусмысленно высказывается относительно спонтанистских иллюзий о том, как восставший народ (как правило, городские жители), вооружившись камнями и палками, за один вечер изменит всю социальную структуру страны. По его мнению,

«Этими сражениями будут не уличные стычки, противостояние камней слезоточивому газу, и не всеобщие стачки мирного характера, и не стихийные выступления разъярённого народа, способные в два-три дня разнести в щепы репрессивные структуры правящих олигархий; нет, борьба будет длительной, беспощадной» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 526] .

Революция начинается до взятия власти — с появлением народного управления и освобожденных территорий; во время атаки на государственную власть и ее свержения она продолжается в уничтожении всей институциональной мишуры старого общества, позднее же включает в себя создание новых форм общественных отношений и новых институтов, которые должны запечатлеть произошедшие в общественном устройстве радикальные перемены. На смену старому порядку приходит не пустота, а, как в названии газеты молодого Грамши, «новый порядок». Революция не ограничивается, таким образом, конкретным днем, когда политические власти старого общества и старого режима господства бегут из страны или попадают в руки революционных сил. Нет, вопреки этому голливудскому представлению, революция — это социальный процесс, длящийся многие годы.

Понимание революции как длительного процесса, в котором сочетаются разные формы борьбы — при ведущей роли внеинституциональных, повстанческих, а не парламентских форм, учитывая исторически репрессивный характер латиноамериканских политических режимов, — требует одновременного отказа от мифа т.н. «фокизма» — упрощения, приписываемого политическому геваризму, которое до сих пор порочит радикальную марксистскую мысль.

Пугало фокизма (и карикатура Дебрэ)

Кто такой Режи Дебрэ? Он был молодым французским студентом, учеником философа Луи Альтюссера. Он посетил Латинскую Америку и написал очень длинную статью в знаменитый журнал Жана-Поля Сартра «Тан модерн». Она называлась «Кастризм: долгий марш Латинской Америки». Эта статья сильно понравилась кубинцам. Его пригласили на Кубу, и уже там, на острове, Дебрэ создал текст, который претендовал на то, чтобы стать «теоретическим синтезом» кубинской революции. В действительности то было до предела выхолощенное, затуманенное и упрощенное ее толкование. Сегодня этот текст используется для того, чтобы критиковать кубинскую революцию и очернять все, что политически связано с Че Геварой[9].

Книга Дебрэ называется «Революция в революции?». В ней он излагает крайне неполную и однобокую версию Кубинской революции. Среди прочего он утверждает, что на Кубе почти не было городской борьбы, что она развивалась только на селе, что город был буржуазным, а деревня — пролетарской, и что, таким образом, революция вырастает из одного очага, из одного маленького изолированного ядра. Так Дебрэ канонизировал кубинскую революцию и сжал ее до крайне схематичного рецепта, известного как «теория очага», «фокизм» (от исп. foco, «очаг» — прим. «Скепсиса»). В наши дни его истолкование кубинской революции часто используется для высмеивания и бичевания политической теории геваризма... хотя сам Дебрэ уже не имеет ничего общего с этой традицией, так как перешел в ряды, в лучше случае, простившей его социал-демократии.

Верно, что тема «очага» присутствует в текстах Че — но она присутствует в виде, сильно отличающемся от упрощенного рецепта, который дает Дебрэ. Полагаю, что понятия «очаг» и «катализатор», которыми Че описывает военно-политическую борьбу в условиях партизанской войны, имеют метафорическое значение и происходят из медицины (профессии молодого Че). «Очаг» соотносится с инфекционным очагом, откуда зараза распространяется по человеческому телу. Катализатор в химии — наименование вещества, способной вызвать изменения, ускорить процесс.

Помимо метафорического происхождения обоих терминов неоспоримо (для тех, кто не носит шоры и не пишет по заданию известный общественных организаций или североамериканских учреждений) то, что в политической мысли Гевары понятие партизанской войны всегда связано с массовой борьбой. Че прямо утверждает: «важно отметить, что партизанская борьба — это массовая, народная борьба... Ее великая сила коренится в массе населения» («Партизанская война», 1960). Позднее Че снова настаивает на этой мысли, когда повторяет: «Партизанская война — это народная война, это массовая борьба» [«Партизанская война как метод»; статья опубликована в журнале Cuba Socialista, сентябрь 1963. Рус. пер. в: Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 331].

На этом Гевара не останавливается. Продолжая и комментируя книгу генерала Зяпа (выдающегося вьетнамского стратега, нанесшего поражение Японии, Франции и Соединенным Штатам) «Народная война, народная армия», Гевара еще и еще раз отмечает ключевой элемент победы вьетнамского народа:

«Большой опыт партии в управлении вооруженной борьбой и в организации революционных вооруженных сил. [...] Товарищ Во Нгуен Зяп также описывает тесную связь, существующую между партией и армией, то, как в этой борьбе армия является ничем иным как частью партии, направляющей борьбу».

Таким образом, в отличие от Дебрэ, Че отводит центральную роль политической борьбе, по отношению к которой борьба военная является ничем иным как продолжением в другой плоскости. Там же, комментируя Зяпа, Гевара снова настаивает, почти с одержимостью, что «в течение всего хода войны вьетнамской партией применялась массовая борьба. Она применялась, в первую очередь, потому что партизанская война есть ничто иное как выражение массовой борьбы, и о ней нельзя думать в отрыве от ее естественной среды, которой является народ».

Каким образом Дебрэ смог избежать подобных размышлений, центральных и определяющих в политической мысли Че? Он сделал это, создав историю кубинской революции, где словно по волшебству исчезли предыдущие политические традиции и вся политическая борьба до Фиделя и его товарищей.

Читатель, если спустя сорок лет он вернется к «фокистским» текстам Дебрэ, не обнаружит ни одной отсылки к предшествовавшей кубинской политической истории или к предыдущей политической борьбе, восходящей к началу сражений с режимом Батисты. Кажется, что для Дебрэ, недавно прибывшего в Латинскую Америку европейского наблюдателя от французской компартии — в те годы очарованного Кубой и партизанскими войнами, потом — социал-демократией, а сейчас кто его знает, чем, — десант «Гранмы» и Повстанческая армия появились из ничего, а не как плод политической радикализации части молодежи, вызванной радикальным и антиимпериалистическим латиноамериканским национализмом, не как следствие самой кубинской политической истории[10].

Более того, когда Дебрэ пытается представить кубинскую революционную борьбу в схематическом и умозрительном виде, последовательно защищая тезис об «отсутствии партии», он имеет в виду и обдумывает отсутствие в первом составе партизанского руководства членов Социалистической народной партии (старая кубинская компартия, сходная с компартией Франции, в которой сформировался Дебрэ). Современный читатель текстов Дебрэ не может перестать спрашивать себя: но разве Движение 26 июля — которое подталкивало и направляло вооруженную борьбу на Кубе, — не было партией? Разве Фидель Кастро и участники нападения на казармы Монкада не были воспитаны предыдущей политической борьбой, подпитывавшейся радикальным антиимпериализмом?

Для Дебрэ все замечания Че о массовой борьбе и важности политической организации были просто незначительными деталями. Он не придавал им никакого значения. Поэтому он и создал карикатурный образ вооруженной борьбы, который позднее, после смерти Че, был приписан Геваре и геваризму, что имело печальные и трагические последствия.

Как вспоминает Помбо (Гарри Вильегас Тамайо), соратник Че на Кубе, в Конго и в Боливии, тому не понравилась «Революция в революции?» Дебрэ. Он прочитал ее в Боливии (книга вышла в свет в 1967 году) и устно раскритиковал автора. В боливийских дневниках нет записей об этих критических комментариях.

Хотя мы никогда не узнаем, что именно Гевара подверг критике у этого французского интеллектуала, уже в те годы два кубинских революционера публично выступили с критикой «фокистской» карикатуры Дебрэ (Симон Торрен и Хулио Аронде[11], «Дебрэ и кубинский опыт» [Debray y la experiencia cubana. // Monthly review. 1968, №55, pp. 1-21.]). Эти два кубинских товарища открыто критикуют Дебрэ — не сегодня, в XXI веке, а в 1968 году! — за примитивизацию кубинской революции, превращение ее в простую теорию «очага» и неспособность увидеть, что наряду с герильей шла борьба в городах: сражались рабочее и студенческое движение и т.д. В особенности они поставили в вину Дебрэ полное незнание городской борьбы и крайнюю недооценку политической борьбы в целом — базиса, питающего любое военно-политическое противостояние. Такова основная критика теории «очага», сделанная в те годы самими кубинцами[12].

Политика, классовая борьба и военно-политическое противостояние

Политические позиции, которые занимает Эрнесто Че Гевара в своих размышлениях о Кубе, Вьетнаме, наставлениях Зяпа и антиимпериалистической борьбе «третьего мира», подпитываются всей предыдущей марксистской традицией, которая, в свою очередь, отталкивается от таких классических мыслителей как Клаузевиц и Макиавелли.

Вспомним, что в начале XVI века в «Государе» и «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» флорентийский теоретик Никколо Макиавелли утверждает, что для того, чтобы объединить Италию как нацию Нового времени, необходимо подорвать господство Рима — Ватикана — и покончить с изобилием локальных вооруженных банд, знаменитых кондотьеров (наемных воинов). Макиавелли предлагает создание республиканской военной силы, полностью подчиненной государю, то есть политической власти. Для Макиавелли политика управляет войной, а не наоборот!

Позднее, в начале XIX века, прусский теоретик Карл фон Клаузевиц продолжает эту мысль, заявляя, что «война есть продолжение политики другими средствами» («О войне»).

Век спустя, в начале XX столетия, в годы Первой мировой войны (точнее, в 1915-1916 годы), изучая в швейцарской эмиграции «Науку логики» Гегеля, Ленин читает и тщательно конспектирует «О войне» К. фон Клаузевица. В разгар мировой бойни (между национальными государствами), которая позднее превратится во внутреннюю гражданскую войну (между общественными классами), Ленин снова и снова подчеркивает наставления Клаузевица о войне, понимаемой как продолжение политики, и о господстве политики над ней.

Лидер большевистской революции — не единственный марксист, вторгшийся в эту область. Антонио Грамши в своих «Тюремных тетрадях» в начале 1930-х годов записывает «Анализ ситуации. Соотношение сил». В этом тексте итальянский мыслитель утверждает, что военно-политическая борьба и война являются высшей точкой развития соотношения политических сил, которые в революционной ситуации сталкивают классы и общественные движения.

В точности то же можно сказать о мысли Мао Цзэдуна, Льва Троцкого, Хо Ши Мина, Во Нгуен Зяпа и, разумеется, Фиделя и Че.

Таким образом, во всей этой обширной традиции политической мысли, идущей от республиканского наследия Макиавелли, процеженного через сито Клаузевица, а затем принятой классиками марксизма, военно-политическое противостояние является продолжением политической борьбы, а не наоборот! Какие бы популярные карикатуры не рисовались с целью опошлить латиноамериканский геваристский проект, он опирается именно на эту мысль.

Аналогичным образом можно было бы рассмотреть длинный путь политической и военной мысли, связанной с нашими войнами за независимость и освобождение Латинской Америки. От Сан-Мартина, Артигаса и Боливара до Хосе Марти, Эмилиано Сапаты, Аугусто Сесара Сандино и Фарабундо Марти — и множества других.

После долгих лет буржуазной пропаганды и попыток демонизации всей этой политической мысли остро необходимо вернуться к отстаиванию этой проблематики.

Уровни борьбы в cоотношении сил между общественными классами

В уже упомянутом отрывке из «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши, суммируя теоретический вклад Ленина в изучение значения революционной ситуации, излагает черты, которые считает основными для политического ее измерения. Этот пассаж, между прочим, по меньшей мере на сорок лет опередит анализ Мишеля Фуко, которому часто приписывают открытие того факта, что «власть — это не вещь, а отношения». За четыре десятилетия до него Грамши также предполагал, что политика и власть суть отношения, но не отношения вообще, неопределенные (при которых неважно, кто осуществляет власть, но важно, как он это делает), но особенные и детерминируемые расстановкой сил среди общественных классов. Для Грамши и марксизма важно, кто осуществляет власть, а не только как.

Эти рассуждения Грамши оказываются крайне полезными для размышления над центральными категориями «Капитала» Маркса. Если стоимость, деньги и капитал суть не вещи, а отношения (производства), то они суть также и соотношение сил между классами... В указанном отрывке из «Тюремных тетрадей» Грамши открывает нам путь к пониманию всего «Капитала» в политическом ключе, преодолевая старую экономистскую дихотомию, разделявшую общество на сферы базиса (где пребывает экономика) и надстройки (где должны оказаться политика и власть).

Что же такое власть для традиции марксистской мысли? Власть — это совокупность общественных соотношений сил между антагонистическими коллективными субъектами — общественными классами. Эта совокупность отношений охватывает разные сферы: от экономики до политики, культуры и войны. Внутри этого сложного и разнообразного множества отношений некоторые из них кристаллизуются и застывают в форме институтов. Институты суть не более чем кристализованные, окаменевшие, застывшие по прошествии времени отношения. Все институты, которые объединяет капиталистическое общество, пропитаны отношениями власти, но некоторые — в особенно концентрированном виде. Учитель в школе и командование южных подразделений армии США осуществляют не одну и ту же власть. Не все общественные отношения находятся на одном уровне внутри общественного целого, равно как не все институты взаимозаменяемы с точки зрения осуществления власти. Некоторые институты, относящиеся к государственному аппарату — полиция, армия, морские и воздушные силы, разведка, тюрьмы, жандармерия, префектуры и т.д., — имеют больше возможностей для концентрации власти, чем другие институты. Именно они применяют (реально или потенциально) физическую силу. Другие институты сопровождают и легитимируют их — это институты, которые используют власть для создания консенсуса. Гегемония буржуазии является именно сочленением обеих плоскостей — насилия и консенсуса.

Итак, внутри этого марксистского категориального каркаса Антонио Грамши выделяет три уровня противостояния в соотношении сил между общественными классами. Первый уровень — экономико-корпоративный, второй — непосредственно политический (где создается гегемония), третий — военно-политический. Три эти момента, разъясняет итальянский мыслитель, являются частями неделимого целого.

На каком из трех аналитических уровней находятся политические размышления Че Гевары и его понимание революции?

По моему мнению, тексты, выступления и речи Че охватывают все три уровня анализа, хотя и сосредоточены преимущественно на втором и третьем уровнях. Другими словами, на уровне, где вырабатывается социалистическая гегемония (сюда следует отнести все тексты Че о необходимости создания нового человека, борьбу за утверждение воспитания примером и коммунистической морали и т.д.) и в той являющейся продолжением политической сферы области общественной жизни, в которой разворачивается военно-политическое противостояние. Из трех этих моментов, которые выделяет Грамши, обдумывая и анализируя революцию как процесс, Че теоретизирует о двух наиболее глубоких уровнях борьбы, не забывая указывать на ограниченность — при всей ее справедливости, — борьбы за корпоративные экономические требования.

Непосредственно политический анализ геваризма

Относительно истории Латинской Америки и поведения ее общественных классов Че Гевара в статье «Партизанская война как метод» (1963) пишет:

«На сегодняшний день в Латинской Америке сложилась ситуация неустойчивого равновесия между силами олигархических диктатур и давлением народа. Определяя эти диктатуры как олигархические, мы тем самым подчеркиваем реакционный характер альянса буржуазии каждой из стран со «своим» классом, владеющим землей... Необходимо нарушить равновесие между диктатурой олигархии и давлением народа» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 334-338].

Следует пояснить, что Че, используя выражение «олигархическая диктатура», как сам он указывает, не предполагает, будто противостоять придется диктатуре землевладельцев и традиционных собственников земель — как утверждает этапистская схема — в рамках «демократической» борьбы или в рядах модернизаторского «национального фронта», включающего в себя не только рабочих, крестьян, студентов и обедневшие средние слои, но также и т.н. «национальную буржуазию». Никоим образом! Мысль Че весьма прозрачна. В Латинской Америке существует объективный союз между «традиционными» землевладельцами и «модернизаторской» буржуазией.

Отвергается, таким образом, надуманная альтернатива, противопоставляющая традицию модерну, землевладельцев — промышленной буржуазии, олигархию — национальному фронту. Его мнение очевидно: «Выбора нет: революция на континенте будет либо социалистической, либо карикатурой на революцию».

В политической мысли Че парламентская республика есть плод борьбы и давления народа, институт, вырванный у военных диктатур, но не более чем форма буржуазного господства, в том числе и тогда, когда она актуализируется, апеллируя к «прогрессистской» риторике или внешне модернизируется в целях электоральных манипуляций.

Че придает первостепенное значение анализу нестабильного политического равновесия двух чаш весов: олигархической диктатуры, основанной на союзе землевладельцев и «национальной» буржуазии, с одной стороны, и давления народа — с другой).

Ни разу Гевара не рассматривает в качестве альтернативы лозунг «демократия или диктатура» (столь распространенный на Южном конусе Латинской Америки в начале 80-х годов). Два пути — продолжение буржуазного господства в любых формах или социалистическая революция. Поэтому в «Партизанской войне» Че предупреждает:

«Мы не должны допускать того, чтобы слово «демократия», используемое в апологетической форме для прикрытия диктатуры эксплуататорских классов, потеряло бы свою концептуальную глубину и свелось бы к представлению о нескольких свободах, дарованных гражданину. Борьба за восстановление буржуазной законности, в ходе которой не ставится проблема революционной власти, является всего лишь борьбой за возвращение к диктаторскому же, по существу, порядку, установленному в прошлом господствующими классами; иначе говоря, борьбой за то, чтобы ядро на цепях каторжника стало бы не столь тяжёлым, как сейчас» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 335].

Гегемония и классовая автономия

Неоднократно в истории Латинской Америки революционеры, приложившие хоть малейшее усилие к созданию и укреплению политической самостоятельности класса, бывали изолированы и замкнуты в своей собственной организации. Они создавали боевые, воинственные, активные, жертвенные группы, но нередко впадали в сектантство — рецидивное и эндемичное для этих земель заболевание.

Те же, кто, наоборот, отдавали предпочтение исключительно созданию политических альянсов и превратили в фетиш единство любой ценой, с кем угодно и без какого-либо реального содержания, плюя на политическую самостоятельность класса, превратились в конце концов охвостье буржуазии («национальной», «демократической» или какой угодно другой), если не были и вовсе прямо кооптированы в одну из ее институционализированных фракций, закончив жизнь чиновником среднего ранга в каком-нибудь министерстве.

Один из важных политических выводов латиноамериканского геваризма состоит в том, что необходимо комбинировать обе цели.

Не исключать их, но сочетать таким образом, чтобы они дополняли друг друга, делая это — если уместно здесь это слово, до предела обесцененное и превращенное в побрякушку, — диалектически. Другими словами, наш главная цель состоит в том, чтобы быть достаточно ясными, непреклонными и точными, чтобы не дать втянуть себя в различные сиюминутные буржуазные проекты, ультрареакционные или «прогрессистские», но в то же время иметь достаточно продуманной гибкости для того, к примеру, чтобы разбить блок буржуазной власти и ее союзников, одновременно создавая собственное автономное пространство народной власти. Таких целей не достичь без формирования альянсов контргегемонии с различными фракциями эксплуатируемых, подавляемых, отверженных классов.

Много мятежей, разные цвета, социалистическая гегемония

В латиноамериканских спорах одной из наиболее дискутируемых тем современной политической повестки является вопрос о субъекте революции.

Зависимый капитализм как система континентального господства подчиняет, подавляет, эксплуатирует и выбрасывает из общества множество социальных субъектов. Примеры очевидны всякому, кто не хочет закрывать на них глаза.

Однако есть ли в этом широком, разнообразном, многоцветном спектре социальный субъект, способный собрать и координировать все народное движение, включив в него все отдельные мятежи, вести общую борьбу до конца?

Че Гевара полагал, что таким субъектом является рабочий класс.

Применительно к конкретному случаю Кубы количественно наиболее крупной социальной силой он считал бедное крестьянство — социальную базу Повстанческой армии, которая привела к победе революции. Однако это крестьянство, ограничившись простой борьбой за свои наделы, завело бы в тупик революцию для остальной части общества. Че Гевара избегает простых «крестьянских» трактовок и полагает, что Кубинская революция — как и Вьетнамская, проходившая в аналогичных классовых условиях, — смогла победить, потому что ее политическое руководство имело собственную идеологию — идеологию рабочего класса. В этом состояло, к примеру, заметное различие между кубинской революцией 1959 г. и мексиканской 1910 г., которая тоже героически победила буржуазную власть, но не смогла, несмотря на присутствие Вильи и Сапаты среди лидеров восстания, создать проект, который смог бы объединить всю угнетенную нацию. Ограниченность крестьянской программы не позволяет реорганизовать остальное общество на новых началах и вырваться за пределы зависимого капитализма. Огромные массы бедного крестьянства в Латинской Америке сыграли и сыграют в будущем крайне важную революционную роль лишь при условии объединения их мятежей с борьбой городского рабочего класса.

Эта особая комбинация, имевшая место на Кубе и во Вьетнаме (и отсутствующая в трудах Маркса и Энгельса), при которой крестьянское большинство как общественная сила приводится к власти революционным отрядом под руководством пролетарской идеологии, является одной из тех разработок Гевары, которые стоило бы осмыслить сегодня.

Так, и в настоящее время, в XXI веке, множество социальных субъектов внутри латиноамериканского народа страдают от угнетения и господства. Но не все эти социальные субъекты одинаково способны поднимать, объединять и координировать остальные в общей борьбе, в противостоянии со всей системой господства, что требует выхода за рамки «корпоративных» требований их частной борьбы.

Геваризм допускает существование множества различных видов борьбы против господства капитала, принимающих в Латинской Америке оттенки широкого спектра. Но каждый из них в отдельности остается недостаточен, заключен в собственной «языковой игре», как любят говорить постмодернисты.

Без сочетания, общей координации, создания общих тем и социалистического проекта, включающего всех, не будет возможности выйти из гетто, в которые заключает нас господствующая система. Чтобы выйти из этих заранее определенных гетто — в которых любая оппозиция и любое несогласие в конце концов поглощаются, нейтрализуются, институционализируются или прямо кооптируются в систему, — нам необходимо построить социалистическую гегемонию.

По мнению Мариатеги и Че, с точки зрения современного геваризма социалистическая революция — это огромный проект, который может включить всех нас, всех, кто предлагает радикально порвать с различными видами господства (национального, этнического, классового, полового, экологического и т.д.). Широко понимаемый рабочий класс должен сыграть ведущую роль в этом объединении и в создании подобного плюралистического социалистического проекта, подключающего к созданию народной власти самые разнообразные и непохожие друг на друга антисистемные мятежи.

Изменить мир, не захватывая власть?

На протяжении своей короткой и насыщенной политической жизни Эрнесто Гевара всегда ставил на первый план вопрос о власти и радикальной трансформации общества.

В статье «Тактика и стратегия латиноамериканской революции» Че не оставляет места двусмысленностям:

«Точный анализ относительного значения каждого из этих элементов—это то, что позволяет революционным силам в полной мере использовать все события и обстоятельства, направленные на достижение великой и конечной стратегической цели: взятия власти. Власть является стратегической целью sine qua non революционных сил, и всё должно быть подчинено этому великому стремлению» [Че Гевара Э. Статьи, выступления, письма. М., 2006. С. 284].

Это требование не ограничивается национальным масштабом. Здесь же Че разъясняет: «Взятие власти — это мировая цель революционных сил».

Такова главная задача любой революции. Во времена Че и в нашу эпоху.

Сколь современны и насущны его размышления! Особенно сегодня, когда некоторые течения мирового сопротивления капиталистической глобализации восприняли ложные идеи — неустанно распространяемые продажными общественными организациями, фондами и учреждениями, призванными подслащать гегемонию системы, — сводящиеся к тому, что мы не должны ставить вопрос о захвате власти. Эти лживые формулы и соблазнительные песни сирен опять, хоть и под новой личиной, новыми словами и со ссылками на новые престижные работы, пытаются утвердить устаревшую, выдохшуюся стратегию «мирного пути к социализму», принесшую столько боли и трагедий братскому народу Чили. В первую очередь — пылкому Сальвадору Альенде, честному и искреннему проводнику этой стратегии.

При размышлениях, споре относительно этих идей — рожденных главным образом в парижских академических кругах после поражения «французского мая», — мы никогда не должны забывать или приостанавливать изучение собственно латиноамериканской истории.

Большая ошибка приезжающих в Латинскую Америку европейских интеллектуалов состоит в том, что они, увлекшись определенным политическим опытом, его упрощают, сокращают, абсолютизируют, лишают контекста, отделяют от латиноамериканской истории и превращают в универсальный рецепт, с которым начинают затем разъезжать по различным странам, проповедуя новое евангелие и борясь с реальностью, дабы любой ценой уместить ее в прокрустово ложе своей схемы.

Этот способ политического мышления демонстрируют различные европейские интеллектуалы (некоторые — с благими намерениями), близкие Латинской Америке или хотя бы интересующиеся политической судьбой наших народов. От Режи Дебрэ до Хайнца Дитриха, включая Джона Холлоуэя и Тони Негри — наибольшего европоцентриста из всех четырех.

Если Дебрэ, увлекшись Кубой 60-х, до крайности упростил ее опыт и затем превратил его в карикатурный рецепт военного «очага» без политической борьбы, то Дитрих[13] сделал точно то же с боливарианской Венесуэлой Чавеса, на основе которой вывел бессмысленную доктрину, предлагающую в любой стране, где угодно, образовывать союзы с представителями государственных вооруженных сил. Холлоуэй, в свою очередь, последовал методологическим курсом неосапатизма, в конце концов принявшись на все четыре стороны вещать об абсурдности революции, предполагающей взятие власти как средства уничтожения старого капиталистического и создания радикально нового общества. Негри вторит этому анализу, хотя, вероятно, из-за своего крайнего европоцентризма не использует напрямую ни одного из трех этих авторов. Для пропаганды своих рецептов (извлеченных из поражения внепарламентского итальянского движения и из университетской французской философии, которую он воспринял в парижской эмиграции) он приехал непосредственно в Латинскую Америку, не имея личного представления ни об одном из наших обществ.

Имплицитный, заранее избранный указанными четырьмя теоретиками путь такого рода политической рефлексии опровергнуть легко[14]. Среди их разнообразных теорий кратко остановимся на постмодернистской доктрине «невзятия власти».

Существует некоторая непрерывная нить (хотя отнюдь не красная), связывающая (а) борьбу в политике с революционным марксизмом, в философии — с диалектической традицией, предпринятую социал-демократическим мыслителем Эдуардом Бернштейном, который в конце XIX века противостоял курсу на захват власти и предлагал вычистить из марксизма все следы Гегеля (аргументируя это в точности так же, как Негри, несомненно, принявший множество его доводов: диалектика «статична», «консервативна», является «апологетикой status quo» и т.д.); (б) советскую доктрину, в хрущевскую эпоху (с 1956 года) распространявшуюся из Москвы и пропагандировавшую «мирный переход к социализму» и курс на социальные изменения без гражданской войны и захвата власти, рожденную одновременно с доктриной «мирного сосуществования» с империализмом; (в) стратегию «мирного» — без захвата власти — «пути к социализму», апробированную в Чили начиная с 1970 года; (г) еврокоммунистическую доктрину, порожденную сговором Коммунистической партии Италии с христианскими демократами — т.н. «историческим компромиссом» с буржуазным государством и его институтами, обусловленным западноевропейским восприятием чилийской трагедии и страхом перед государственным переворотом в Италии (эта доктрина позднее расширилась на Францию и Испанию «переходного периода» после смерти Франсиско Франко); и, наконец, (д) современный отказ от всякой стратегии захвата власти.

Несмотря на различие исторических контекстов и своеобразие дискуссий, в которых рождалось каждое из предложений, у них есть общие знаменатели. Их политические истоки едины, а выводы крайне схожи. Без шор и злого умысла сложно отрицать, что доктрина «невзятия власти» не нова, является плодом глобализации, не отвечает переменам, вызванным появлением интернета… В действительности такое ее предподнесение — не более чем пропагандистская уловка, попытка переложить тухлятину на новую тарелку.

Хотя в XXI веке эта устаревшая доктрина выставляется напоказ в куда более привлекательной и чистеньком виде, нежели старые социал-демократические или сталинистские схемы (кроме прочего, сейчас она внешне нагружена «освободительной» терминологией и апеллирует к неопределенному «гражданскому обществу»), ее политические основы увязли в липких институциональных сетях капитала. Вывод однозначен. Стену капитализма не перепрыгнуть. В противостоянии с централизованными институтами власти невозможно раз и навсегда открыть дверь и прийти к радикально отличному обществу.

По этой же причине восстановление, продолжение и реорганизация проблемы власти в геваристской политической теории — не с позиций одряхлевшего бюрократического государства или из удобного академического кресла, а из ежедневно проживаемой политической практики, — это жизненно важная задача латиноамериканской социалистической революции, незаменимый и крайне важный элемент просвещения новых поколений активистов.

Ленин и политическое просвещение (да, Ленин!)

Традиция геваристской политической мысли, разумеется, базируется на Геваре, но не сводится к нему одному и не заканчивается на нем. Че — важнейший ее представитель, но не единственное звено. В различных работах я пытался проследить развитие этого направления мысли, анализируя теоретический и практический опыт латиноамериканского геваризма.

Обратимся к одному из виднейших теоретиков геваристского латиноамериканского направления: сальвадорскому революционеру и поэту Роке Дальтону.

Почему Дальтон? Потому что он обращает внимание на важнейшую, определяющую линию современной полемики, крайне важную для понимания геваристского политического проекта и его концепции революции: связь между Геварой и Лениным.

Да, с Лениным! Революционером, которого больше всех ненавидят, порицают, оскорбляют. Одним из самых трудноперевариваемых, сложных для любой инкорпорации в существующую систему марксистских мыслителей. Роке Дальтон в своем несравненном, прекрасном очерке-коллаже «Красная книга для Ленина» вновь предлагает нам этот запретный плод, философский камень, без которого нельзя понять геваризм.

Размышляя о политическом просвещении латиноамериканской геваристской молодежи, Роке утверждает: «Целесообразно читать Ленина, что так редко практикуется в широких кругах современных революционеров».

Но его совет новым поколениям борцов не стоит в одиночестве. Дальтон — шутливый, остроумный, ироничный, язвительный — касается сути вопроса. Сегодня, после вала постмодернистских текстов и бесплодных иллюзий об «изменении мира без взятия власти», он обращается к нам:

«Когда у вас появится пример первой социалистической революции, совершенной “мирным путем”, прошу, позвоните мне. Если меня не будет дома, срочно отправьте ко мне моего младшего сына, который к тому времени уже хорошо будет разбираться в политических проблемах».

Вопреки академическим и рыночным модам, выходя за пределы стратегии как старых европоценристских левых, так и сомнительных псевдо-освободительных и лживо-низовых общественных организаций, геваристский проект Роке Дальтона стремится заполнить вакуум. Его оригинальная трактовка Ленина позволяет нам ответить вопрошающим: он кажется нам сфинксом. Роке сосредотачивает критический взгляд и теоретические размышления на проблеме власти, до сих пор не разрешенной политическими процессами Латинской Америки. Спустя несколько десятилетий попыток избежать, скрыть или замолчать этот проблемный узел всей радикальной мысли, вклад Роке в восстановление геваристской, антиимпериалистической и антикапиталистической точки зрения может сослужить большую службу в смысле критики мистификаций и реформистских тенденций постмодернизма, облаченных во внешне — только внешне! — освободительный жаргон.

Ленин сквозь призму латиноамериканского марксизма

Сальвадорский поэт ставит перед собой задачу — перевести Ленина на наш политический язык, совместить его с нашей спецификой и историей, поместив его в самую мятежную и радикальную из наших революционных традиций: геваризм. Не больше и не меньше. Неслучайно при этой реконструкции он обращается к революционному опыту других стран «третьего мира»: отсталой России, периферийных Китая, Вьетнама, Кубы, Сальвадора… Ленин Роке Дальтона превращается в мулата, в индейца, в крестьянина, в христианского революционера, в жителя богом забытого хутора и фавел, в современного городского промышленного рабочего. Дальтону принадлежит расширенная трактовка Ленина, пригодная не только для крупных метрополий Запада, но и — в первую очередь — для «третьего мира» — единственный способ сохранить ленинское наследие для современных мятежей в Латинской Америке.

Этот взгляд помогает понять наполненное любовью и уважением посвящение книги, содержащее также политическое определение. Роке посвящает ее «Фиделю Кастро, первому латиноамериканскому ленинисту, в двадцатилетие нападения на казармы Монкада — начала текущего этапа революции на нашем континенте» (выделено Р.Д.). Посвящение Фиделю в точности повторяет главный тезис книги Лукача о Ленине[15].

Некоторые из основных проблем, которые включает «Красная книга», связаны с характером латиноамериканской революции и ее путями («мирный переход», прямая конфронтация, «невзятие власти» и т.д.), но их спектр в целом шире.

Че Гевара, Роке Дальтон и латиноамериканский ленинизм

Главная цель работы Дальтона — понять и переосмыслить значение ленинизма для Латинской Америки. Так как в начале данного текста я утверждал, что геваризм есть латиноамериканское выражение ленинизма, стоит подытожить и сопоставить выводы Роке Дальтона с подходом других латиноамериканских авторов.

Во-первых, с «ленинизмом», созданным Викторио Кодовильей и Родольфо Гьольди — двумя основными представителями просоветского направления в Аргентине.

Два этих функционера добились власти над Коммунистической партией Аргентины в 1928 году, десять лет спустя после ее основания. Кодовилья и Гьольди, полностью лояльные сталинистской фракции в рядах КПСС, стали фактическими руководителями южноамериканской секции Коминтерна. С этих позиций они боролись с Хосе Карлосом Мариатеги, сеяли подозрения по отношению к Хулио Антонио Мельи и жестко критиковали родившееся в аргентинской Кордове политическое и культурное движение за университетскую реформу. Сорок лет спустя, в 60-е годы, они вернулись к данной тактике, сопротивляясь новой ереси, исходившей от кубинских «барбудос»: они стали жесткими противниками и критиками геваризма (не благодаря весомости своих аргументов, но из-за крайнего энтузиазма в противостоянии его политическому влиянию).

На такой основе они создали т.н. «ленинистскую ортодоксию», с высот которой атаковали любого «неортодокса». В их примитивной сталинистской системе координат Ленин превращался в набор строгих формул, освящавших «народный фронт», классовый союз с т.н. «национальной» буржуазией и разделение революции на ряд четких этапов. Кроме того, начиная с 50-х годов «ленинизм» Кодовильи и Гьольди превращался в синоним «мирного перехода» к социализму и сопротивления любой военно-политической конфронтации и вооруженной борьбе (хотя в 1935 г. Гьольди и участвовал в неудачном восстании под руководством Луиса Карлоса Престеса в Бразилии).

Задачей всей «Красной книги для Ленина» Дальтона является фронтальная, радикальная критика — пункт за пунктом, шаг за шагом, — этой версии «ленинизма», которую в наших странах распространяли и пестовали Кодовилья и Гьольди.

Далее: более сложную и продуманную версию «ленинизма» выработал лидер Коммунистической партии Уругвая Родней Арисменди. Хотя уругвайский партийный руководитель разделял в целом ту же политическую парадигму, что и аргентинские, его трактовка была утонченнее и менее вульгарной, чем у Кодовильи и Гьольди — что позволило ему достичь некоторого диалога с геваристским течением, как признает сам Дальтон в другой своей книге, «Революция в революции и критика правых». Арисменди предпринял не увенчавшуюся успехом попытку совместить ортодоксию старых коммунистических партий с геваризмом.

На основе подобных взглядов он старался наладить общение с уругвайскими «тупамарос» и даже участвовал (с собственной программой) в конференции Латиноамериканской организации солидарности.

Третье: уже под звездой Кубинской революции чилийская просветительница Марта Харнеккер попробовала разработать новую латиноамериканскую трактовку Ленина. Она, в течение нескольких лет будучи одним из ближайших учеников Луи Альтюссера и главным пропагандистом его мысли на испанском языке и в латиноамериканских землях, сделала это с альтюссерианских политических и эпистемологических позиций. Попытка подобного прочтения воплотилась в работе «Социальная революция (Ленин и Латинская Америка)», тесно связанной с ее предыдущими трудами — «Тактика и стратегия: враги, союзники и политической фронт» и с крайне популярными «Основными понятиями исторического материализма». Пропагандистские и просветительские труды Харнекер стоят куда ближе к Ленину, чем предыдущие этапистские работы Кодовильи, Гьольди и Арисменди, они гораздо систематичнее текстов Роке Дальтона. Однако временами созданные ей схемы излишне опираются на конкретные конъюнктурные ситуации (впрочем, не в той степени, что у Дебрэ, Дитриха, Холлоуэя или Негри). Потому ее теоретические труды в известной степени «догоняют» латиноамериканские политические процессы. Конкретно-исторические политические стратегии временами превращаются в практически универсальные «модели»: в 60-е — партизанская война кубинского образца; в 80-90-е — институциональная борьба и овладение местной властью, как в Бразилии и Уругвае; с 2000 года — реализация социальных перемен с помощью армии, по венесуэльскому пути.

Книга Дальтона, несомненно, уступает этим работам в систематичности и количестве ссылок на тексты Ленина, однако подходит куда ближе к сути его теории антикапиталистической революции. Меньшая систематичность компенсируется большей свежестью и, возможно, более широкой перспективой политического мышления с позиций латиноамериканского геваризма.

В-четвертых, мы должны вспомнить об операции деконструкции, которую с начала 80-х годов пытались реализовать среди прочих аргентинцы (на тот момент эмигранты) Хуан Карлос Портаньеро, Эрнесто Лаклау и Хосе Арико. Их прямо и открыто антиленинская трактовка Грамши — хитроумная попытка обосновать собственное отступление с прежних весьма радикальных на умеренные позиции (это относится к Портантьеро и Арико, но не к Лаклау, который никогда не состоял в радикальных левых организациях, но участвовал в деятельности т.н. «национальных левых» — прогрессистской подпорке перонистского популизма). В частности, нападки на Ленина (обвиняемого в «бланкизме», «якобинстве» и «этатизме») и манипуляция Грамши (понятым с позиций итальянского еврокоммунизма и французского постмодернизма) в статьях Портантьеро, Арико и Лаклау прямо служат цели «научно» оправдать совершенные ими с легким сердцем переход к социал-демократии и отказ от всякой антиимпериалистической и антикапиталистической борьбы. Они не могли совершить этот переход, не сведя счеты с неперевариваемым ими Лениным — крепким орешком даже для самых изворотливых и способных академических болтунов.

Книга Дальтона, с позиций геваризма атакующая реформизм и оппортунизм «правого крыла латиноамериканского коммунистического движения», переполнена аргументами, с которыми ничего не может поделать апология парламентаризма и реформизма, исходящая из-под пера этих трех социал-демократов.

В-пятых, мы не можем оставить без внимания уже упомянутую попытку Джона Холлоуэя и его латиноамериканских последователей обвинить Ленина во всех случившихся и грядущих грехах и бедах; субституционизме, вертикализме, авторитаризме, этатизме и т.д. и т.п. «Новизна» концепции Холлоуэя заключается не в нападках на подпитывающиеся Лениным радикальные позиции с точки зрения реформизма, но в том, что, в отличие от просоветских сталинистов или социал-демократов прошлого, он делает это, пользуясь лексиконом левых. У Холлоуэя этот лексикон тщетно пытается скрыть реформизм и политическое бессилие (проистекающее из слишком абстрактной академической схемы неосапатистского опыта, по капризу автора лишенного всякой исторической перспективы и связи с сапатистской крестьянской борьбой начала XX века, слабо или вовсе не интересующей Холлоуэя… В этом смысле было бы неплохо обратиться к письму Эмилиано Сапаты генералу Хенаро Амескуа 1918 года, где он проводит параллель между мексиканской сапатистской революцией и большевистской революцией в России Ленина). Вся критика Роке Дальтона бьет по подобным умозрительным академичным тезисам в стиле Холлоуэя (и столь же академичных его последователей), хотя и косвенно, так как, создавая свой полемический коллаж, Дальтон намеревался оспорить более простые, менее изворотливые и, если угодно, более открытые в своих целях взгляды.

Наконец, сравнивая геваристскую трактовку Роке Дальтона с другими латиноамериканскими трактовками Ленина, мы сталкиваемся с недавним анализом Атилио Борона. Этот автор обращается к работе «Что делать?», чтобы проанализировать ее в контексте современной Латинской Америки.

Неслучайно Борон приходит к заключению, близкому выводам Дальтона, называя Фиделя Кастро одним из великих политических руководителей, глубоко изучивших Ленина. В частности, он ссылается на значение, придаваемое Лениным теоретической дискуссии и теоретическому сознанию, сравнивая его с ролью концепции «битвы идей» в мышлении Фиделя.

После аргентинского народного восстания декабря 2001 года Борон анализирует тезисы «Что делать?», используя их для полемики со спонтанистами, прежде всего Джоном Холлоуэем, определившим Ленина как вульгарного авторитарного этатиста. Он отвергает также негодное и размытое понятие «множеств» Тони Негри, ошибочно полагающего, что любая партийная организация угнетенных классов в конце концов подчиняет общественные движения государству. Борон, критик обоих интепретаций, Холлоуэя и Негри, настаивает на том, что большая часть народных восстаний начала XXI века были «мощны, но неэффективны», так как не смогли, как в аргентинском случае, привести к власти правительство, радикально отличное от предыдущих, и создать долгоживущий антикапиталистический и антиимпериалистический политический субъект.

Ленинизм Борона много позаимствовал от исторических гипотез уругвайского коммунистического лидера Арисменди, которого он открыто цитирует, хотя и лишает выводы о демократическом коммунизме всякой связи со сталинизмом.

Как и Роке Дальтон, Атилио Борон в своей работе о Ленине критикует «монументальные глупости, выдуманные советскими идеологами и их ведущими пропагандистами». Хотя оба автора стараются отделить размышления Ленина от того, что впоследствии привело к сталинизму, внимание они сосредотачивают на несколько различных сюжетах. Борон, например, критикует — вслед за Марселем Либманом — «в высшей степени сектантское» поведение Ленина в 1908-1912 годы, в то время как Дальтон защищает работы тех лет — жесткие, непреклонные, призывающие к секретности, к созданию боевой рабочей партии и даже к партизанской войне. В этом отношении латиноамериканский Ленин Роке Дальтона — это геварист avant la lettre (здесь: до геваризма — Прим. «Скепсиса»).

Осмысление власти и классиков марксизма в Латинской Америке

Кроме книги Роке Дальтона, несравненного памятника латиноамериканского геваризма, существуют другие работы, которые стоило бы изучать сегодня в процессе политического образования молодых латиноамериканских борцов. Обратимся среди этого множества к одному документу, созданному не в уютной университетской обстановке, а в пылу борьбы.

Речь идет о коллективной работе, представленной на IV Конгрессе Революционной партии трудящихся Аргентины. Авторами текста значатся три члена этой повстанческой организации, среди них — Марио Роберто Сантучо, один из главных представителей геваризма на наших землях. Более чем вероятно, что ему принадлежит большинство главных идей документа.

Первая глава брошюры, прямо озаглавленная «Марксизм и вопрос власти», впервые ставит в центр дискуссии данный вопрос, отсутствующий у прочих традиционных левых течений Аргентины, по крайней мере, со времен утопленных в крови анархистских восстаний начала прошлого века. Наряду с вопросом о власти в тексте анализируется проблема революционной стратегии у классиков марксизма, интерпретированных, в отличие от типичного академического подхода, исходя из прежде всего латиноамериканских проблем.

Рассуждения начинаются с определения методологической позиции. При изучении страны и общества необходимо исходить из наиболее всеобъемлющей диалектической категории: текущего состояния мирового капитализма и международной революционной борьбы; лишь после этого можно переходить к исследованию соотношения сил между общественными классами как на национальном, так и на международном уровне. Именно это предлагает Маркс в черновиках к «Капиталу» («Экономических рукописях 1857-1859 годов»), когда пишет, что наиболее конкретной диалектической категорией является мировой рынок (потому что он заключает в себе наибольшее количество определений). (Хотя в логико-диалектическом изложении Маркса эта категория затрагивается последней, при любом исследовании капитализма она должна составлять исходный пункт, так как капитализм есть мировая система).

Эту позицию разделяет и Антонио Грамши, в 13-й тюремной тетради предлагающий, строго следуя за Лениным, анализировать политические ситуации и соотношение общественных сил исходя из международной ситуации.

Такова была и точка зрения Че Гевары, в «Послании народам мира, отправленном на Конференцию трех континентов» отталкивавшегося от анализа капитализма как мировой системы господства с тем, чтобы на этой основе сформулировать континентальную и мировую стратегию противостояния ему.

Эта же методологическая проблема возникнет позднее в дискуссии 1970-1971 годов между двумя аргентинскими организациями, претендовавшими на продолжение дела Че: PRT-ERP[16] и Революционными вооруженными силами (FAR)[17]. Позиция FAR, защищаемая Карлосом Ольмедо, дословно следовавшим националистической теории «внутренних причин» Родольфо Пуиггроса[18] (разработанной в 1956 году во введении к его знаменитой «Критической истории аргентинских политических партий»), требовала начать с изучения аргентинского общества, лишь затем обратившись к международной ситуации. Позиция PRT, продолжающая анализ Че в «Послании народам мира», состояла в необходимости глобального взгляда на борьбу с империализмом. Национальная борьба в каждой отдельной стране была для PRT частью более широкого сопротивления, антиимпериалистического и международного по своему характеру. PRT отвечала Ольмедо (следует отметить, что Сантучо испытывал к нему большое личное уважение, о чем пишет в тюремном письме своей первой жене Ане Вильяреаль), что марксизм является не только методологическим инструментом, но также и политической идеологией и мировоззрением. В таком понимании, включая в себя идеологию и мировоззрение, он имеет своей целью мировую революцию и, следовательно, должен анализировать капитализм как систему, существующую на уровне, который превосходит редукционистскую узость национал-популистского дискурса.

Очертив методологическую позицию, авторы документа переходят к проблеме военно-политической стратегии — сути левого революционного движения.

Для этого они обращаются к наследию классиков, начиная с работ Маркса о классовой борьбе в городской Европе XIX века. Прежде всего на баррикадах Парижа в 1848 и 1871 годах. Стратегия Маркса состояла в быстром насильственном восстании рабочего класса в крупных городах с целью свержения государства и захвата власти.

Затем анализируется введение 1895 года к «Классовой борьбе во Франции в 1848-1850 годах», обычно рассматриваемого как «политическое завещание» Энгельса. В этом тексте он констатировал, что городские баррикады и уличная борьба утратили свою эффективность в силу развития военной техники и урбанистических трансформаций (например, создания широких проспектов, по которым могут быстро перемещаться войска).

Международная социал-демократия осудила этот документ Энгельса. В 1895 году В. Либкнехт опубликовал в журнале «Форвартс», центральном органе германской социал-демократической партии, ряд усеченных фрагментов, в которых Энгельс выглядел, как признал сам автор публикации в письме Полю Лафаргу, «пацифистом, сторонником законности любой ценой». Несмотря на осуждение немецкой партии и жалобы самого Энгельса, главные идеологи социал-демократии взяли этот текст на вооружение, настаивая на принятии стратегии парламентаризма. Энгельс справедливо указывал на проблему, возникшую перед рабочим движением. Но не предлагал ее решения. Почти сразу после написания текста (и жалоб на осуждение, жертвой которого он стал) Энгельс умер, оставив мировое рабочее движение без стратегического политического решения.

Антонио Грамши в Италии использует тот же текст Энгельса, однако, в отличие от немецкой социал-демократии и любого тянувшегося к ней реформизма, на его основе анализирует пассивную революцию в Западной Европе. Этот великий итальянский ум, отталкиваясь от «завещания» Энгельса, пытается рационально осмыслить модернизацию «сверху», проведенную в Германии Бисмарком, а во Франции — Наполеоном III. В этих «революциях сверху», которые буржуазное государство проводит для того, чтобы не менять ничего, нейтрализуя таким образом опасность народного восстания, институционализируя общественное развитие и используя в своих интересах требования и чаяния «низов», Грамши видит крайне серьезную проблему. Для того, чтобы иметь возможность эффективно противостоять «пассивным революциям» и побеждать их, он в своих «Тюремных тетрадях» предлагает изменить революционную стратегию рабочего класса: от перманентной революции и маневренной борьбы перейти к борьбе позиционной. Это касается западноевропейских капиталистических стран. А что насчет периферийных капиталистических обществ «третьего мира»? Колониальных, полуколониальных, зависимых? Обществ Латинской Америки? Хотя «Тюремные тетради» и содержат некоторые краткие наблюдения о политической стратегии партизанской войны в аграрных и отсталых обществах (в качестве примера используются балканские нерегулярные комбатанты, ирландские группы и т.д.), Грамши оставляет проблему открытой, ее вопросы — нерешенными.

Геваризм Сантучо и его боевых товарищей исходит из этой центральной проблемы, лежащей в самой сердцевине революционной политической теории. Как и Грамши, они начинают с политического вызова, брошенного Энгельсом революционерам XX века. Как и Грамши, они не соглашаются отпеть Революцию, чтобы броситься в объятия Парламента. Но, так как Сантучо сформировался как латиноамериканский марксист, а социальной средой, в которой развивается геваристское направление, является «третий мир», он пытается решить загадку старика Энгельса с точки зрения, отличной от той, что господствовала в Западной Европе.

Поэтому Сантучо и его товарищи заостряют внимание на тех текстах Ленина, которые различные традиционные левые течения обыкновенно оставляют без внимания, замалчивают и «забывают». Главный из них — статья «Партизанская война»[19], которую вьетнамский генерал Зяп и команданте Эрнесто Че Гевара помнили наизусть.

В этих «проклятых» текстах Ленин заявляет:

«Вопрос о партизанских действиях сильно интересует нашу партию и рабочую массу. ... Партизанская борьба есть неизбежная форма борьбы в такое время, когда массовое движение уже дошло на деле до восстания и когда наступают более или менее крупные промежутки между «большими сражениями» в гражданской войне. … Совершенно естественно и неизбежно, что восстание принимает более высокие и сложные формы продолжительной, охватывающей всю страну гражданской войны, т. е. вооруженной борьбы между двумя частями народа».

Далее он добавляет:

«Социал-демократия (в то время — 1906 г. — Ленин использует термин «социал-демократия», имея в виду русский марксистский социализм — Н.К.) в эпоху обострившейся до гражданской войны борьбы классов должна ставить своей задачей не только участие, но и руководящую роль в этой гражданской войне (выделено Лениным — Н.К.). Социал-демократия должна воспитывать и подготовлять свои организации к тому, чтобы они действительно выступали, как воюющая сторона (выделено Лениным — Н.К.), не упускающая ни одного случая нанести ущерб силам неприятеля».

В том же духе он утверждает:

«Марксист стоит на почве классовой борьбы, а не социального мира. В известные периоды острых экономических и политических кризисов классовая борьба доразвивается до прямой гражданской войны, т. е. вооруженной борьбы между двумя частями народа. В такие периоды марксист обязан (выделено Лениным — Н.К.) стоять на точке зрения гражданской войны. Всякое моральное осуждение ее совершенно недопустимо с точки зрения марксизма. В эпоху гражданской войны идеалом партии пролетариата является воюющая партия (выделено Лениным — Н.К.)».

По прочтении этих отрывков (составляющих мизерную часть его размышлений на эту тему) у непредвзятого читателя возникает ряд вопросов: разве Ленин был наивным апологетом «фокизма»?.. Может, геваристом avant la lettre?..

Все подобные политические тексты и работы Ленина изобилуют сходными размышлениями — жесткими, мощными, исчерпывающими. Не оставляющими места двусмысленности. Использующими марксизм не как декоративный набор цитат, а как инструмент анализа классовой борьбы, развития силового противостояния между общественными классами до высшего уровня — гражданской войны, и достижения в ней победы народными массами.

Какой вывод извлекли Сантучо и его товарищи из этих политических работ Ленина? Они отмечают, что именно лидер большевиков нашел ответ на проблему, поставленную поздним Энгельсом. В трактовке Сантучо ответ Ленина выводит революционное движение из тупика, в который завела его социал-демократия. В его глазах Ленину принадлежит честь открытия путей новой политической стратегии, позволяющей преодолеть препятствия и сложности, которые перед любым внезапным городским восстанием поставили развитие новых военных технологий на вооружении репрессивных сил буржуазии и ее урбанистические нововведения. Эта новая политическая стратегия, разработанная Лениным на уроках революции 1905 года, состоит в длительной народной борьбе и гражданской войне, борьбе между двумя частями народа, в создании революционных партии и армии, участвующих как в крупных сражениях, так и в мелких стычках.

«Марксизм и вопрос власти» резюмирует внимательное и тщательное изучение этих теоретических материалов вождя большевиков сквозь латиноамериканскую призму следующим образом: «Ленин является открывателем и пропагандистом городской герильи».

Далее этот основной документ IV Конгресса PRT подводит итог и оценивает вклад в революционную теорию Льва Троцкого и Мао Цзэдуна.

Авторы, ставя Троцкому в вину «отсутствие ясной стратегии власти» для отсталых, «аграрных, колониальных и полуколониальных» стран, все же высоко оценивают те места из «Переходной программы», где Троцкий пропагандирует «вооружение пролетариата».

Что касается Мао, они выделяют его концепцию «направляемой партией перманентной вооруженной борьбы, длительной гражданской войны и партизанской войны».

По их мнению, «как Мао, так и вьетнамцы, подобно Ленину, тщательно различают вооруженную борьбу и всеобщее восстание».

В целом Сантучо с товарищами пытаются порвать с разделением и устоявшимся противостоянием между троцкистами и маоистами. Поэтому они предупреждают:

«Для нас со времени смерти Ленина и последующего укрепления сталинизма не одно, а два течения сохраняют марксистско-ленинские традиции и концепции. Не только Троцкий и троцкизм сохранили и развили революционный марксизм перед лицом сталинистской деградации... Сходную роль сыграли также Мао Цзэдун и маоизм».

Подводя итог, они еретически заключают: «Сегодня (1968 — Н.К.) главной теоретической задачей марксистов-революционеров является синтез достижений троцкизма и маоизма в более высокое единство, что будет означать полный возврат к ленинизму».

В последней части обзора классиков документ PRT сосредотачивается на сути ее политической латиноамериканской идентичности: кастризме-геваризме. В этом вопросе, как походя замечает Сантучо, они не делают «никакого различия между кастризмом и геваризмом, потому что это различие ложно».

Сантучо пытается обобщить стратегию Кубинской революции. Она представляет собой не составленное по ходу дела эмпирическое обобщение, а перспективу мирового масштаба. Для Сантучо эта мировая стратегия резюмирована в «Послании народам мира» Че Гевары. Ее сущность — «социалистическая и антиимпериалистическая революции на зависимых территориях». В те годы такая перспектива исходила от Латиноамериканской организации солидарности, созданной в Гаване в 1967 году. Сантучо специально подчеркивает, что «кастризм отводит городской борьбе более важную роль, чем маоизм». К этому добавляется — опять из его интерпретации кастризма, — необходимость развития континентальной революции на основе революций национального и регионального масштаба и путем длительной военно-политической конфронтации. Наконец, он отмечает, что там, где нет сильных революционных партий, их следует изначально создавать по образцу военных сил, которые все имеющееся время тратят на политическую и военно-политическую борьбу.

Сантучо с товарищами начинает с разъяснения методологии и анализа прошлого опыта, прослеживая развитие стратегии власти у Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого, Мао, Хо Ши Мина, Фиделя и Че Гевары, чтобы потом обратиться к конкретному спору о стратегии власти в Аргентине. Именно это было главной целью долгого пути: конкретный анализ конкретной реальности.

Его политическая стратегия власти характеризует нашу страну как полуколониальное и зависимое капиталистическое общество. Исходя из этого социологического и экономического диагноза, он делает вывод о том, что грядущая революция должна быть одновременно социалистической и антиимпериалистической; двум этим целям должны соответствовать собственные задачи и фазы перманентного и непрерывного процесса. Документ заканчивается анализом социальной базы, на которой основывается стратегия длительной революционной войны: сначала гражданской, определяемой противостоянием между двумя частями собственно аргентинского народа, затем — национальной и антиимпериалистической в условиях предсказуемого вторжения Соединенных Штатов.

Гевара и переход к социализму в политической плоскости

Теория латиноамериканского геваризма не сводится к путям, тактике и стратегии борьбы за власть. Гевара оставил также подробные и тщательные размышления о периоде после захвата власти, так как революция, понимаемая как непрерывный, перманентный и длительный процесс, не заканчивается этим событием (как представляют постмодернисты, обвиняющие ленинистов геваристского направления в «этатизме»), но продолжается и лишь усиливается после взятия власти. Битва за новое общество, новую культуру и новую личность начинается со столкновения с буржуазным миром и его институтами, но не завершается и не исчезает в этой борьбе, а продолжается — если революция не замораживается и не останавливается, — после захвата власти.

Весьма знамениты работы, написанные Че в рамках марксистской полемики относительно перехода к социализму, роли стоимости, рынка, плана, банковской сферы, кредита, стимулов, управления новыми предприятиями и т.д. Можно обратить внимание на его выступления, касающиеся «большой дискуссии» с Шарлем Беттельхеймом, Эрнестом Манделем и Карлосом Рафаэлем Родригесом в 1963-1964 гг., газетные статьи периода работы в Министерстве промышленности и на обширнейшие критические заметки к учебнику политэкономии Академии наук СССР[20].

Многие из этих сторон его мысли сегодня известны, хотя в течение долгого времени им не придавали должного значения. Лишь в 1980-е годы Фидель Кастро вновь обратился к ним в споре с перестроечными сторонниками рынка как универсальной панацеи переходного периода.

Тогда, в знаменитой речи, посвященной XX годовщие гибели Че, Фидель публично защищал книгу Карлоса Таблады Переса[21].

Итак, не касаясь собственно «экономической» стороны дискуссии о переходе к социализму, каков вклад этого анализа Че в политическую теорию?

Во-первых, мы считаем, что Че привносит неэтапистское понимание политического движения к социализму. Во многих своих текстах Гевара настаивает на том, что это движение необходимо ускорять в меру объективных возможностей, и те, кто надеются создать новый мир, никогда не должны сидеть сложа руки и ждать, пока автоматическое действие экономических законов — прежде всего, закона стоимости, — волшебным образом приведет нас к торжеству коммунизма.

Во-вторых, Че Гевара выдвигает на первый план личность и политическую борьбу за культуру в создании нового человека. По его мнению, социализм не сводится к проблеме экономического распределения («проблеме ножа и вилки», как Роза Люксембург назвала ее в письме Францу Мерингу). Коммунизм требует не только обобществления средств производства, но также и создания новой культуры и новой морали, которая будет регулировать взаимодействие между людьми.

В-третьих, главными методами осуществления перехода к социализму должны быть социалистическое планирование и моральное стимулирование, целью которых является ослабление и, в конечном счете, упразднение закона стоимости и частного материального интереса. Планирование — это политический инструмент экономического регулирования. Не может считаться радикальной революция, которая оставляет на совести игры спроса и предложения глобальное равновесие между предложением товаров и услуг и спросом на них. Глобальное равновесие между различными отраслями производства и потреблением соблюдать необходимо, но не с помощью порочного механизма закона стоимости, а политически, с позиций революционной власти вмешиваясь в «автоматическое» функционирование рынка.

С политической точки зрения осуществление всей этой программы вмешательства в экономику в период перехода к социализму требует прочной власти рабочего класса — которую классики марксизма в своих книгах обычно называли «диктатурой пролетариата», — другими словами, демократической власти большинства, подчиненных классов, над эксплуататорским элитистским меньшинством.

Преодоление фазы «государственного капитализма» и начало непосредственного перехода к социализму необходимо предполагает выход за границы буржуазной законности и всего того институционального каркаса, который гарантирует воспроизводство капитализма день ото дня, месяц от месяца, год от года.

Без этой прочной власти, без этой демократической и абсолютной власти народного большинства над эксплуататорским меньшинством совершенно невозможны никакие радикальные социальные перемены, выходящие за рамки популистского и «государственно-капиталистического» опыта, сколь бы ни был он прогрессивен и справедлив с точки зрения распределения по сравнению с диким неолиберализмом. История Латинской Америки полна подтверждающими это примерами (от Гватемалы Арбенса до Чили Пиночета, включая бесчисленный ряд аналогичных прогрессистских режимов, потерпевших крах и утопленных в крови и пытках). Это важный политический вывод геваризма, извлеченный из истории Латинской Америки.

Этот вывод сегодня может быть применен в спорах о социализме XXI века в Венесуэле и, весьма вероятно, в будущих латиноамериканских революциях...

«Государственный интерес» или континентальная революция

Если присутствует нечто общее в мысли различных представителей латиноамериканского геваризма (Че Гевара, Мигель Энрикес, Марио Роберто Сантучо, Роке Дальтон и др.), то это значение, придаваемое континентальной революции, ставящее ее выше любого призыва, якобы прагматичного и реалистического, к соблюдению «государственного интереса». Конъюнктурные, дипломатические или коммерческие компромиссы отдельного государства нельзя смешивать с политическими нуждами латиноамериканского народного движения в целом.

Революционеры каждой отдельной страны с успехом могут активно солидаризироваться с другими государствами — теми, где победили рабочие, или где проводится прогрессистская политика, — не обязательно следуя буквально интересам этого государства и не подчиняя динамику внутренней классовой и антиимпериалистической борьбы собственного общества сиюминутным интересам или неотложным нуждам других государств.

Эта общая черта оказывается крайне актуальной для осмысления современных трудностей, стоящих перед социальными движениями и всем латиноамериканским народным лагерем, глубоко солидарным с Кубой и Венесуэлой, и одновременно подпитывающим антиимпериалистическое и антикапиталистическое сопротивление на континентальном уровне. Лучшая помощь кубинской революции состоит не в подчинении борьбы внутри каждой страны улучшению «дипломатических контактов» с ней, а в приближении и содействии новым революциям в Латинской Америке.

Это уточнение оказывается крайне актуальным сегодня, когда не одно движение пытается скрыть полное политическое подчинение различным буржуазным псевдопрогрессистским правительствам и едва подновленным экономическим проектам, вгоняющим страны в зависимость, апеллируя — ради легитимации своей деятельности, — к имени Кубы или Венесуэлы. Лучший способ защитить Кубу и ее грандиозную революцию от империализма — бороться против империализма во имя революции в каждой стране и во всем мире.

Открытые вопросы, возможные ответы

Как можно в Латинской Америке обсуждать радикальные изменения вне институциональных рамок, не забывая в то же время о необходимости построения социалистической гегемонии, которая сможет охватить всех нас?

Как можно заниматься политикой, не попадаясь в мошеннические сети институционализма и прогрессизма, но и не оказавшись в маргинальном политическом гетто?

Как вернуть на первый план латиноамериканских революционных споров, проектов и стратегий XXI века проблему власти, оставленную, избегаемую или даже открыто отрицаемую на протяжении четверти столетия неолиберальной, или постмодернистской, гегемонии?

Чтобы ответить на эти вопросы, недостаточно вдохновляться нашей историей. В настоящей фазе развития классовых отношений, характеризующейся накоплением сил, нам необходимо прийти ко всеобщему политическому образованию среди низовых активистов. Не только руководящих кадров, но всей народной активистской базы. Острой необходимостью становится ниспровержение клиентелизма и практики избрания представителей (политических дельцов, борющихся за место во власти) путем укрепления и укоренения политической культуры массы активистов, которая сможет указать на социалистическую гегемонию всему народному движению. Радикальной общественной трансформации не достичь вне массового движения. Мне кажутся иллюзорными и фантасмагорическими постмодернистские и постструктуралистские мечтания, безответственно зовущие нас «изменить мир, не захватывая власть». Глубинные перемены невозможны без столкновения с центральными институтами государственного аппарата. Мы должны ставить перед собой стратегическую и долгосрочную, — мы говорим о годах, а не о паре месяцев, — задачу создания боевых геваристских организаций.

Почему организаций? Потому что слепое преклонение перед спонтанностью масс —привлекательно, но неэффективно; это заблуждение. Аргентинское народное движение, которое привело к взрыву 19 и 20 декабря 2001 года, растратило свою энергию и было уничтожено отсутствием организации и преемственности во времени (народная организация не равна сумме сторонников, высшей целью считающих участие в каждой предвыборной гонке).

Почему геваристских? Потому что в нашей латиноамериканской истории геваризм является наиболее радикальным выражением политической мысли Маркса, Ленина и всей мировой революционной традиции, истолкованной с позиций нашей собственной действительности и наших собственных народов. Геваризм усвоил лучшее из того, что дали большевики, китайцы, вьетнамцы, африканские антиколониалисты, европейские студенты и рабочие, американские негры и все восстания, бившиеся на разных континентах. Геваризм не калька и не копия, он принадлежит собственной истории латиноамериканского марксизма, основателем которого, без сомнения, является Хосе Карлос Мариатеги. Гевара — не картинка на футболке. Его политические, теоретические, философские поиски являются постоянными приглашениями к переосмыслению радикального марксизма в контексте Латинской Америки и «третьего мира». Нельзя свести его к трем лозунгам и двум брошенным фразам. У наших сторонников уже имеется серьезный коллективный труд и критический разбор марксистской мысли Че[22].

Почему боевых? Потому что рано или поздно мы столкнемся со звериной силой государственного аппарата и постоянным применением им физической силы. Этому учит нас вся наша история. Настаиваю: историю надо воспринимать всерьез! Ни один правящий класс не покончит с собой. Попытки уйти от этой конфронтации могут выглядеть очень привлекательными в свете получения гранта или развращения читателей крупных средств массовой (дез)информации. Но история Латинской Америки показывает — с выскоим градусом драматизма, — что не бывает истинных революций без антиимпериалистической и антикапиталистической борьбы. К этому противостоянию мы должны подготовиться заранее. Это задача не двух дней, а многих лет. Мы должны вступить в идеологическую схватку, чтобы убедить наш народ в справедливости плебейского, народного, рабочего и антикапиталистического насилия, насилия снизу, противостоящего несправедливому насилию сверху.

Но, определив борьбу в качестве стратегического пути, мы должны выучить ошибки прошлого, избегая милитаристского уклона. Новые геваристские организации должны быть тесно связаны с социальными движениями. С массовым движением нельзя говорить «со стороны». Организации, которые возглавят борьбу и с каждым днем будут все дальше продвигаться по стратегическому пути, должны будут одновременно являться причиной и следствием массовых движений. Не только говорить и учить, но также и слушать и учиться. И слушать внимательно! Истина социалистической революции — не в ярлыках, она будет создаваться в коллективном диалоге между радикальными организациями и социальными движениями. Авангард (извините за этот столь презираемый в академических центрах системы термин), который мы должны собрать — это массовый, а не элитарный авангард.

Если идеологической борьбе 90-х, времени расцвета неолиберализма, мы были вынуждены защищать Маркса, плывя против гегемонистского течения, то в следующее десятилетие Маркса оказалось уже недостаточно. Теперь нам надо идти дальше, сделать шаг вперед и ввести в сознание нашей молодежи Ленина и Че (и всех их продолжателей). Восстановление роли Че среди наших активистов требует возвращения революционного чуда внеинституциональной борьбы, питавшего латиноамериканское поколение 60-х и 70-х годов.

Крайне необходимо мыслить и осуществлять политику вне институтов, не уступая лже-низовому движению — сторонники которого кричат «пусть не управляет никто», потому что хотят управлять сами — и не попадаясь в ловушку реформизма и институционального шантажа. Большой политической задачей социальных наук в Латинской Америке является делегитимизация подновленного господства капитала и одновременное оправдание ответных действий народа по отношению к этому господству, все более жесткому и жестокому с каждым днем.

Итак, для понимания пассивных революций и противостояния им нет ничего лучше сочетания наступательного духа Гевары с умом и дальновидностью Грамши. Надо суметь покончить с сектантской политикой, предпринять идеологическое наступление и одновременно быть достаточно дальновидными, чтобы воспротивиться политическому трансформизму господствующих классов, поднимающих «прогрессистские» флаги, чтобы укрепить господство над нами.

Как Сан-Мартин, Артигас, Боливар, Сукре, Мануэль Родригес, Хуана Асурдуй и Хосе Марти, как Гевара, Фидель, Сантучо, Сендик, Мигель Энрикес, Инти Передо, Карлос Фонсека, Айде Сантамария и Маригелла, мы должны надолго объединить наши усилия и коллективную волю в интернационалистском и континентальном направлении. В эпоху империалистической глобализации «национальный капитализм» нежизнеспособен, невозможен, нереалистичен и нежелателен.

Мы не можем и дальше позволять, чтобы самоотверженные активисты, принимающие участие в различных реформистских движениях Южного конуса, превращались в расходный материал, в рычаг давления или фактор сделки, выгодные для дела обновления латиноамериканских буржуазий. Нельзя и дальше похищать мечты, надежды, страдания, жертвы и бунтарскую энергию наших латиномериканских народов. Мы заслуживаем много больше жалкого «капитализма с человеческим лицом» и подлой модернизации господства. Латиноамериканский геваризм может много дать в этом направлении и в этих спорах.

По этой теме читайте также:

Примечания